![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
elena_2004http://zapadrus.su/zaprus/istbl/350-1863.html
Исключительный правовой статус русского православия в иерархии религиозных институтов империи наделял эту государственную Церковь положением «первенствующей и господствующей»[11]. В силу своего особого статуса Церковь обладала широким спектром возможностей, правовых и административных, для защиты своих интересов с помощью правительства и местной администрации.
Иерархия «терпимых» религиозных организаций выстраивалась в зависимости от исторических и политических факторов, включавших догматические и канонические аспекты. В частности, близость к вероучению Православной церкви[12]. В связи с указанными критериями иерархия веротерпимости выглядела следующим образом.
На вершине вероисповедно-правовой иерархии стояла Православная церковь, обладавшая привилегиями исключительного характера. За ней следовали покровительствуемые российским императором лютеранская и реформатская церкви, община гернгутеров, армяно-грегорианская, армяно-католическая и римско-католическая церкви. Ниже этих “иностранных” христианских конфессий и общин по объему привилегий стояли общины евреев-караимов, мусульман-суннитов и шиитов; ещё менее привилегированной была община евреев-талмудистов; наконец, последней из привилегированных общин были ламаисты – калмыки и буряты... Признанными, но лишенными привилегий, были шотландские и базельские сектанты, менонниты и баптисты Закавказья, сибирские шаманисты и самоеды-язычники[13].
Легитимность религий, которые были традиционны для многочисленных народов, присоединённых к России, свидетельствовала о том, что государство законодательно признавало те религиозные различия, которые возникали в российском обществе по мере роста имперского пространства. Российская монархия, наделив неправославные конфессии и религиозные общины правовым статусом «терпимых», взяла тем самым на себя обязательство соблюдения гражданских прав своих подданных, никогда не принадлежавших к Православию. Они являлись, согласно общему правилу, полноправными гражданами России[14].
В принципиально ином положении нежели «терпимые» российской монархией «иностранные» вероисповедания и секты, оказались религиозные общины старообрядцев-великороссов. Законодательство о «расколе», как правовая основа репрессивной политики николаевского правительства, ставило общины старообрядцев в положение, которое с правовой точки зрения можно определить как религиозная нетерпимость или дискриминация. Уже с начала 20-х годов XIX в. правительство вступило на путь ограничений и частных запрещений «публичных проявлений раскола»[15]. Затем последовали меры, которые законодательным образом ограничивали гражданские и религиозные права старообрядцев, полученные ими во времена правления Екатерины II и Александра I[16].
Дискриминационные меры в области гражданских прав относились к такой области, как выдача паспортов на отлучки внутри империи, производство торговли и промыслов, вступление в иконописные цехи и занятие общественных должностей. Как отмечал известный исследователь Н. И. Ивановский, указанные «ограничения имели характер прямых стеснений, были карой за сектантство. При осуществлении их страдало много невинных людей, и сверх того наносился вред экономическому развитию страны»[17].
В области ограничения религиозных прав старообрядцев наиболее «стеснительными» были меры относительно общественного богослужения. Старообрядцам было запрещено строительство новых церквей и ремонт старых. Легальными считались лишь те церкви, которые были построены до 1826 г. С действовавших церквей снимались кресты и запрещался колокольный звон как «публичное оказательство раскола». Духовенство и монашество старообрядцев не признавалось законом в качестве особого сословия [18].
По отношению к старообрядцам николаевское законодательство разрешало лишь внутреннюю «свободу веры», проявления которой были возможны в стенах частного дома. Законы Российской империи признавали право верить только за старообрядцами «по рождению» (т. е., не перешедшими из православия). Однако законы не признавали право этих старообрядцев исповедовать свою веру публичным порядком. Общественное богослужение разрешалось в церковных зданиях, без проявления веры вне стен этих зданий[19]. Следовательно, речь шла только о свободе богослужений в весьма узком её понимании. Реальным правовым выражением нетерпимости стало лишение религиозных общин старообрядцев статуса юридического лица[20].
Принятие столь жестких дискриминационных мер по отношению к значительной части коренного великорусского населения ставило его в религиозно-правовом отношении ниже нехристианских религиозных общин мусульман, иудеев, ламаистов и язычников[21].
В то время, как представители «иностранных» конфессий и общин пользовались правом свободно исповедовать свою веру в частном порядке и публично, религиозные и гражданские права старообрядцев были сужены до дискриминационного минимума. Таким образом, правовые нормы, принятые во времена правления Николая I, вывели религиозные общины старообрядцев-великороссов за пределы правового института веротерпимости.
«После сего, - отмечал исследователь раскола П. И. Мельников, - можно ли не признать истинного достоинства в многострадальном терпении русских людей, которое видно в наших раскольниках. Будь это на Западе, давно бы лились потоки крови, как лились они во времена Реформации, тридцатилетней войны, религиозных войн в Англии и пр. Сравнивая положение протестантов перед началом религиозных войн с современным положением раскольников, нельзя не согласиться, что последние стеснены несравненно более, чем были стеснены первые»[22].
Правительственная нетерпимость по отношению к «расколу» в форме ограничительных законов, целенаправленно действующих против многочисленной группы коренного великорусского населения, была продиктована причинами религиозного и политического характера. В основе этой нетерпимости к «своим», лежал традиционный союз Православной церкви и монархического государства. По отношению к лицам, отпавшим от православия, светское законодательство империи придерживалось норм канонического права «господствующей» Церкви. По словам Н. Суворова, Церковь «смотрит на всякое отделение от неё как на преступное нарушение её порядка». В свою очередь, и «государство не допускает образования раскольнических и еретических сект в смысле признанных религиозных обществ»[23].
«Раскольники», включая и сектантов, которые согласно православному вероучению подпадали под категорию «еретиков», рассматривались правительством в качестве «церковных мятежников», вышедших из повиновения архиереям Русской церкви. А это влекло за собой выводы о политической неблагонадежности русского «раскола». Согласно воззрениям той эпохи, гарантией политической лояльности русского народа своему монарху является единство паствы «господствующей» Церкви. «Нынче почти уже стало аксиомой, что Церковь православная служит несокрушимейшим оплотом государства, что верность Церкви есть надежнейшее ручательство и верности государству, кто восстает против Церкви, тот восстает и против государства»[24].
Что же касается «раскольников» и в частности, старообрядцев-беспоповцев, то эти религиозные общины русского населения Святейший Синод в 1842 г. отнес, на основании канонического права, к категории «вреднейших». Критерием для подобной оценки явилось утверждение церковной иерархии, что они отвергают «брак и молитву за царя». Синод утверждал, что беспоповцы, в частности, федосеевцы, всякую власть считают «антихристовой»[25]. На этом основании беспоповцы воспринимались правительством не только как «церковные мятежники», но и как сила, враждебная государству. Такого же мнения о «расколе» был и влиятельный митрополит Московский Филарет[26].
С. С. Ланской, министр внутренних дел в правительстве Александра II, внес известные коррективы в политику по отношению к «расколу». В 1858 г. император утвердил разработанное в МВД «Наставление для руководства при исполнительных действиях и совещаниях по делам раскольников». Принятый нормативный акт подтвердил принципиальное положение ст. 60 Устава о предупреждении и пресечении преступлений о недопустимости гонений за веру. Вместе с тем, старообрядцам по-прежнему «строго воспрещалось распространять свои заблуждения», а также «публичное оказательство раскола, соблазнительного для православных».
Согласно новым правилам, основная тяжесть борьбы с «расколом» возлагалась на Церковь, а государство должно было следить за соблюдением законов, которые ограждали православных от «соблазнов» и «совращений». Наставление, сохраняя всю силу карательного николаевского законодательства, разграничивало функции государства и Церкви в достижении «одной главной цели», ведущей «к искоренению в народе раскольнических заблуждений»[27].
В правовом отношении великорусский «раскол» занимал одинаковое положение на всем пространстве Российской империи. Однако наряду с общим правовым сходством в положении религиозных общин существовали и значительные различия, вызванные региональными особенностями проживания старообрядцев. Например, малочисленные старообрядцы, жившие в Северо-Западном крае, в губерниях Ковенской, Виленской и Витебской, находились в окружении преобладающего иноэтничного (литовского, польского, латышского) католического населения. В Могилевской и Минской губернии старообрядцы – поповцы и беспоповцы проживали среди доминирующих численно православных белорусов.
В Виленской и Ковенской губерниях, входивших в состав Литовской православной епархии в конце 50-х гг. XIX насчитывалось свыше 28000 старообрядцев, принадлежавших, в основном, к беспоповцам – федосеевского, поморского и филипповского согласий. В Ковенской губернии, населенной литовцами-католиками, количество старообрядцев почти в два раза превышало число православных (14 773 и 8754)[28]. В Витебской губернии, по официальным сведениям, собранным в 1862 г., насчитывалось 37 416 старообрядцев[29].
В связи с указанными обстоятельствами, отношение к «раскольникам» со стороны местной православной иерархии имело свои особенности в сравнении с ситуацией в великорусских губерниях. Митрополит Литовский Иосиф (Семашко) в письме к обер-прокурору Святейшего Синода писал, что он находит действия против «раскольников» в Северо-Западном крае «совершенно неуместными, и что он желает, чтобы православное духовенство по отношению к ним поступало так, чтобы они священников православных среди римско-католического населения считали друзьями, а не чуждыми врагами»[30].
Отсутствие необходимости в миссионерском воздействии на старообрядцев прагматичный митрополит подкреплял аргументами политического характера. Напоминая обер-прокурору о неизжитых последствиях польского восстания 1830-1831 гг., митрополит Иосиф отмечал: «В этих губерниях только 30000 раскольников обоего пола, тогда как здесь для правительства и для Церкви есть слишком много элементов для борьбы, чтобы отвлекать силы и внимание их горстью населения, все же русского и, наверное, России более сродного, нежели прочее иноверное и инородное население[31].
Благодаря взвешенной позиции, занятой митрополитом Иосифом, в Виленской и Ковенской губернии старообрядцы существовали «так привольно, как нигде, и возбуждали к себе зависть со стороны раскольников, живших в других местностях России и даже в соседнем Прибалтийском крае»[32].
Однако вся эта пресловутая «привольность», позволявшая старообрядцам сохранять узкое пространство свободы богослужений, была обусловлена преобладающим влиянием польского католицизма, слабостью местной администрации и малочисленностью православного духовенства и населения.
Исключительный правовой статус русского православия в иерархии религиозных институтов империи наделял эту государственную Церковь положением «первенствующей и господствующей»[11]. В силу своего особого статуса Церковь обладала широким спектром возможностей, правовых и административных, для защиты своих интересов с помощью правительства и местной администрации.
Иерархия «терпимых» религиозных организаций выстраивалась в зависимости от исторических и политических факторов, включавших догматические и канонические аспекты. В частности, близость к вероучению Православной церкви[12]. В связи с указанными критериями иерархия веротерпимости выглядела следующим образом.
На вершине вероисповедно-правовой иерархии стояла Православная церковь, обладавшая привилегиями исключительного характера. За ней следовали покровительствуемые российским императором лютеранская и реформатская церкви, община гернгутеров, армяно-грегорианская, армяно-католическая и римско-католическая церкви. Ниже этих “иностранных” христианских конфессий и общин по объему привилегий стояли общины евреев-караимов, мусульман-суннитов и шиитов; ещё менее привилегированной была община евреев-талмудистов; наконец, последней из привилегированных общин были ламаисты – калмыки и буряты... Признанными, но лишенными привилегий, были шотландские и базельские сектанты, менонниты и баптисты Закавказья, сибирские шаманисты и самоеды-язычники[13].
Легитимность религий, которые были традиционны для многочисленных народов, присоединённых к России, свидетельствовала о том, что государство законодательно признавало те религиозные различия, которые возникали в российском обществе по мере роста имперского пространства. Российская монархия, наделив неправославные конфессии и религиозные общины правовым статусом «терпимых», взяла тем самым на себя обязательство соблюдения гражданских прав своих подданных, никогда не принадлежавших к Православию. Они являлись, согласно общему правилу, полноправными гражданами России[14].
В принципиально ином положении нежели «терпимые» российской монархией «иностранные» вероисповедания и секты, оказались религиозные общины старообрядцев-великороссов. Законодательство о «расколе», как правовая основа репрессивной политики николаевского правительства, ставило общины старообрядцев в положение, которое с правовой точки зрения можно определить как религиозная нетерпимость или дискриминация. Уже с начала 20-х годов XIX в. правительство вступило на путь ограничений и частных запрещений «публичных проявлений раскола»[15]. Затем последовали меры, которые законодательным образом ограничивали гражданские и религиозные права старообрядцев, полученные ими во времена правления Екатерины II и Александра I[16].
Дискриминационные меры в области гражданских прав относились к такой области, как выдача паспортов на отлучки внутри империи, производство торговли и промыслов, вступление в иконописные цехи и занятие общественных должностей. Как отмечал известный исследователь Н. И. Ивановский, указанные «ограничения имели характер прямых стеснений, были карой за сектантство. При осуществлении их страдало много невинных людей, и сверх того наносился вред экономическому развитию страны»[17].
В области ограничения религиозных прав старообрядцев наиболее «стеснительными» были меры относительно общественного богослужения. Старообрядцам было запрещено строительство новых церквей и ремонт старых. Легальными считались лишь те церкви, которые были построены до 1826 г. С действовавших церквей снимались кресты и запрещался колокольный звон как «публичное оказательство раскола». Духовенство и монашество старообрядцев не признавалось законом в качестве особого сословия [18].
По отношению к старообрядцам николаевское законодательство разрешало лишь внутреннюю «свободу веры», проявления которой были возможны в стенах частного дома. Законы Российской империи признавали право верить только за старообрядцами «по рождению» (т. е., не перешедшими из православия). Однако законы не признавали право этих старообрядцев исповедовать свою веру публичным порядком. Общественное богослужение разрешалось в церковных зданиях, без проявления веры вне стен этих зданий[19]. Следовательно, речь шла только о свободе богослужений в весьма узком её понимании. Реальным правовым выражением нетерпимости стало лишение религиозных общин старообрядцев статуса юридического лица[20].
Принятие столь жестких дискриминационных мер по отношению к значительной части коренного великорусского населения ставило его в религиозно-правовом отношении ниже нехристианских религиозных общин мусульман, иудеев, ламаистов и язычников[21].
В то время, как представители «иностранных» конфессий и общин пользовались правом свободно исповедовать свою веру в частном порядке и публично, религиозные и гражданские права старообрядцев были сужены до дискриминационного минимума. Таким образом, правовые нормы, принятые во времена правления Николая I, вывели религиозные общины старообрядцев-великороссов за пределы правового института веротерпимости.
«После сего, - отмечал исследователь раскола П. И. Мельников, - можно ли не признать истинного достоинства в многострадальном терпении русских людей, которое видно в наших раскольниках. Будь это на Западе, давно бы лились потоки крови, как лились они во времена Реформации, тридцатилетней войны, религиозных войн в Англии и пр. Сравнивая положение протестантов перед началом религиозных войн с современным положением раскольников, нельзя не согласиться, что последние стеснены несравненно более, чем были стеснены первые»[22].
Правительственная нетерпимость по отношению к «расколу» в форме ограничительных законов, целенаправленно действующих против многочисленной группы коренного великорусского населения, была продиктована причинами религиозного и политического характера. В основе этой нетерпимости к «своим», лежал традиционный союз Православной церкви и монархического государства. По отношению к лицам, отпавшим от православия, светское законодательство империи придерживалось норм канонического права «господствующей» Церкви. По словам Н. Суворова, Церковь «смотрит на всякое отделение от неё как на преступное нарушение её порядка». В свою очередь, и «государство не допускает образования раскольнических и еретических сект в смысле признанных религиозных обществ»[23].
«Раскольники», включая и сектантов, которые согласно православному вероучению подпадали под категорию «еретиков», рассматривались правительством в качестве «церковных мятежников», вышедших из повиновения архиереям Русской церкви. А это влекло за собой выводы о политической неблагонадежности русского «раскола». Согласно воззрениям той эпохи, гарантией политической лояльности русского народа своему монарху является единство паствы «господствующей» Церкви. «Нынче почти уже стало аксиомой, что Церковь православная служит несокрушимейшим оплотом государства, что верность Церкви есть надежнейшее ручательство и верности государству, кто восстает против Церкви, тот восстает и против государства»[24].
Что же касается «раскольников» и в частности, старообрядцев-беспоповцев, то эти религиозные общины русского населения Святейший Синод в 1842 г. отнес, на основании канонического права, к категории «вреднейших». Критерием для подобной оценки явилось утверждение церковной иерархии, что они отвергают «брак и молитву за царя». Синод утверждал, что беспоповцы, в частности, федосеевцы, всякую власть считают «антихристовой»[25]. На этом основании беспоповцы воспринимались правительством не только как «церковные мятежники», но и как сила, враждебная государству. Такого же мнения о «расколе» был и влиятельный митрополит Московский Филарет[26].
С. С. Ланской, министр внутренних дел в правительстве Александра II, внес известные коррективы в политику по отношению к «расколу». В 1858 г. император утвердил разработанное в МВД «Наставление для руководства при исполнительных действиях и совещаниях по делам раскольников». Принятый нормативный акт подтвердил принципиальное положение ст. 60 Устава о предупреждении и пресечении преступлений о недопустимости гонений за веру. Вместе с тем, старообрядцам по-прежнему «строго воспрещалось распространять свои заблуждения», а также «публичное оказательство раскола, соблазнительного для православных».
Согласно новым правилам, основная тяжесть борьбы с «расколом» возлагалась на Церковь, а государство должно было следить за соблюдением законов, которые ограждали православных от «соблазнов» и «совращений». Наставление, сохраняя всю силу карательного николаевского законодательства, разграничивало функции государства и Церкви в достижении «одной главной цели», ведущей «к искоренению в народе раскольнических заблуждений»[27].
В правовом отношении великорусский «раскол» занимал одинаковое положение на всем пространстве Российской империи. Однако наряду с общим правовым сходством в положении религиозных общин существовали и значительные различия, вызванные региональными особенностями проживания старообрядцев. Например, малочисленные старообрядцы, жившие в Северо-Западном крае, в губерниях Ковенской, Виленской и Витебской, находились в окружении преобладающего иноэтничного (литовского, польского, латышского) католического населения. В Могилевской и Минской губернии старообрядцы – поповцы и беспоповцы проживали среди доминирующих численно православных белорусов.
В Виленской и Ковенской губерниях, входивших в состав Литовской православной епархии в конце 50-х гг. XIX насчитывалось свыше 28000 старообрядцев, принадлежавших, в основном, к беспоповцам – федосеевского, поморского и филипповского согласий. В Ковенской губернии, населенной литовцами-католиками, количество старообрядцев почти в два раза превышало число православных (14 773 и 8754)[28]. В Витебской губернии, по официальным сведениям, собранным в 1862 г., насчитывалось 37 416 старообрядцев[29].
В связи с указанными обстоятельствами, отношение к «раскольникам» со стороны местной православной иерархии имело свои особенности в сравнении с ситуацией в великорусских губерниях. Митрополит Литовский Иосиф (Семашко) в письме к обер-прокурору Святейшего Синода писал, что он находит действия против «раскольников» в Северо-Западном крае «совершенно неуместными, и что он желает, чтобы православное духовенство по отношению к ним поступало так, чтобы они священников православных среди римско-католического населения считали друзьями, а не чуждыми врагами»[30].
Отсутствие необходимости в миссионерском воздействии на старообрядцев прагматичный митрополит подкреплял аргументами политического характера. Напоминая обер-прокурору о неизжитых последствиях польского восстания 1830-1831 гг., митрополит Иосиф отмечал: «В этих губерниях только 30000 раскольников обоего пола, тогда как здесь для правительства и для Церкви есть слишком много элементов для борьбы, чтобы отвлекать силы и внимание их горстью населения, все же русского и, наверное, России более сродного, нежели прочее иноверное и инородное население[31].
Благодаря взвешенной позиции, занятой митрополитом Иосифом, в Виленской и Ковенской губернии старообрядцы существовали «так привольно, как нигде, и возбуждали к себе зависть со стороны раскольников, живших в других местностях России и даже в соседнем Прибалтийском крае»[32].
Однако вся эта пресловутая «привольность», позволявшая старообрядцам сохранять узкое пространство свободы богослужений, была обусловлена преобладающим влиянием польского католицизма, слабостью местной администрации и малочисленностью православного духовенства и населения.
