Из Казани в Берген-Бельзен или жизнь одного татарина.

[elena_2004]

Оригинал взят у sogenteblx в Из Казани в Берген-Бельзен или жизнь одного татарина.

Тамурбек Давлетшин родился в 1904 году близ Уфы. После Гражданской войны он поступил на юридический факультет, а затем в аспирантуру Казанского, а далее Иркутского университета. В 30-е он вступил в партию, к середине десятилетия став директором Института технико-экономических исследований в Уфе. Конец 30-х и террор его не затронули. С семьёй он перебрался в Казань, став консультантом при правительстве Татарской республики. 21 июня 1941 года его призвали в армию. Уже в августе под Новгородом он попал в плен. Поначалу пленившие были относительно-снисходительны. Но это только поначалу.
Началась страда: пленных погнали пешком. Надежды на скорый конец войны растаяли, но впереди ждало лишь худшее и стократ худшее. Давлетшин прошёл несколько лагерей: в Порхове, Риге, Тильзите, Фаллингбостеле и даже в Берген-Бельзене был. Представитель советской интеллигенции, политрук, обрезанный мусульманин — всё было против него. Но он смог выжить.
В 2005 году мемуары Давлетшина (на основе дневника), описывающие его мытарства в плену, вышли в Германии. Переведены они были с русского. Давлетшин заметал следы: оригинальная рукопись, хранящаяся в Гуверовском институте в Стэнфордском университете (с которой работал автор этих строк), написана под псевдонимом «И. Иделев» («Итиль» — Волга по-татарски). Её предваряет вступление, что-де ему эти записи передал другой военнопленный, который позже погиб. Причины скрываться у Давлетшина были: с весны 1942 года он стал сотрудничать с нацистами, татарскими националистами и работал в пропаганде. После войны он опять же смог выжить, устроиться в Германии, где и скончался в 1983 году. Его судьба разобрана в статье Павла Поляна.
Тамурбеку удалось скрыть свой статус, он не помер в корчах от голода, холода и вшей, запора, он не был расстрелян. Вокруг него творился страшный хаос, в котором он смог затеряться, затихнуть и — проскочить. Это сильные мемуары наблюдательного, умного человека, который прошёл по «серой зоне», сделав свой выбор (хорошо, если он не стоил жизни другим). Книга в том числе об озверении, о том, как люди, которые сначала тащили раненых и старались никого не бросить жарким летом 1941-го, наливали ценную воду в крышечку от фляги, уже осенью того же года закладывали друг друга за лишнюю порцию водянистого супа. Потерянные, брошенные, ненужные люди, зажатые между невыносимыми условиями, созданными немцами, и своим негативным опытом жизни в несвободе до войны — который постоянно обсуждался, рефлексировался, но со временем стал как «потерянный рай» по сравнению с переживаемым.

На русском это не публиковалось.

Отрывок о встрече с фронтовыми частями (после попадания в плен)

На другой день, это было 14 августа, с восходом солнца началось движение немцев по дороге, возле которой расположилась наша колонна. Немцы ехали на мотоциклетах, на лошадях, на автомашинах; многие из них останавливались около нас, чтобы посмотреть н пленных, беседовали с нами, спрашивали нас о том, о другом и охотно отвечали сами на наши вопросы. Но никто из проезжавших многих тысяч немцев не мог удержаться от того, чтобы не посмотреть на женщину в шинели, на врача Елену Якимюк; они один за другим выходили из закрытых машин, спавших будили, чтобы они не пропустили интересный случай. Глядя на неё, немцы заливались смехом и наперебой бросались фотографировать её, должно быть, они принимали её за простого солдата. Это продолжалось всё время, пока мы стояли, а в пути в колонне она была уже мало заметна.
Молодой немецкий солдат, увидев на моей руке часы, подошёл ко мне и, вынув из кармана плитку шоколада, протянул её мне, показывая на часы; я отрицательно качнул головой, и он ушёл, не сказав ничего. Другой солдат долго стоял около нас, отстав от своих товарищей, и очень охотно разговаривал с нами.
-Везде такие дома в России? — спросил он, показывая на деревянный крестьянский дом под железной крышей, стоявший перед нами.
-Да, везде есть такие, — ответил я.
-Это разве дом? Как живут в нём?
-Есть хуже, — сказал я.
-Ещё хуже?
-А вот смотрите! — показал я ему на избушку под соломенной крышей. Он посмотрел и, махнув рукой, отвернулся.
-А где живут люди зимой?
-В них же и живут.
-И не холодно?
-Нет, в них бывает очень тепло, когда топят, и те, кто в них живут, бывают довольны своей жизнью, если имеют пищу и покой. Русские говорят: «Изба красна не углами, а пирогами».


В это время подошёл другой солдат, держа в руках карманный словарь, он интересовался другими вопросами и старался говорить по-русски.
-Танк много? — спросил он меня.
-Не знаю, — ответил я.
-Самолёт много?
-И этого я не знаю.
-Где штаб фронта?
-Как я могу знать это?
Потом он долго рылся в своём словаре и, не найдя в нём нужных ему слов, разочарованно ушёл.
Первый солдат интересовался дальше.
-Школы есть в России?
-Все дети ходят в школу.
-Есть обязательное обучение?
-Да, существует 7-летнее обязательное обучение.
-Какие иностранные языки изучают дети в школах?
-Немецкий, английский, французский.
-И немецкий? — переспросил он оживлённо.
-Большинство изучает немецкий язык, меньше английский, совсем мало французский, — ответил я.
-Как холодно бывает зимой на Волге?
-В 1940 году мороз доходил до 42-х градусов.
Немец вздрогнул, как будто ему холодно стало.
Подошли ещё другие солдаты и обступили меня со всех сторон.
-Сколько зарабатывает рабочий на фабрике в России? — спросил один из них.
-Различно, смотря какой рабочий…
-Скажем, слесарь, — уточнил он.
Около меня сидел на земле рабочий с какого-то завода, который на мой вопрос ответил, что слесарь 8-го разряда зарабатывает 700–800 рублей в месяц. Я перевёл это немцам. Дальше они спрашивали, получают ли рабочие отпуск, платный ли, страхуются ли рабочие и за чей счёт, какими видами страховой помощи пользуются и так далее.
-Есть ли в России брак? — спросил один из немцев.
-Есть, – ответил я.
-Нет, у вас же живут, кто с кем хочет, — возразил он.
Незадолго перед пленом я читал большую статью в газете «Правда», в которой подробно рассказывалось о том, что в Германии, где остались одни старики и дети, женщины распределены между имеющимися немногими мужчинами, к каждому из которых прикреплено 10–15 женщин для обслуживания. Я сказал об этом немцам и спросил, правда ли это. Они стали смеяться. Один солдат, высунув голову из машины, спросил:
-Что он говорит?
Ему повторили мои слова. Поднялся хохот.
-Вас обманывают ваши газеты, — сказал один из них.
-Должно быть, и вам много неправды говорят о нас, — ответил я.
Потом один из них, узнав, что у меня нет шинели, принёс мне из кучи вещей, лежавших недалеко на огороде, советскую плащ-палатку.

Порховский лагерь, начало сентября 1941 года

Тысячи людей проводили ночи, стоя на земле под открытым небом на малом дворе. Под дождём и ветром они стояли в тёмную ночь, прижавшись друг к другу, мокрые, голодные, больные, и лишь поворачивались при изменении направления ветра с тем, чтобы стать спиной к ветру, как делают киргизские лошади зимой в степи. При этих условиях дни казались длинными как год, а ночи — как вечность. Люди с каждым днём опускались и зверели, становились озлобленными и раздражительными, теряли уважение к себе и друг к другу, на всякое слово своих же товарищей отвечали самыми похабными ругательствами. Бывало, когда стоишь в колонне, только и слышишь, как бранятся люди.
-Какой сегодня суп, редкий (жидкий)? — спрашивал стоявший в очереди другого, который нёс суп.
Тот быстро проходил мимо, ничего не отвечая, а другой, стоявший рядом с тем, который спрашивал, злобно огрызался:
-Густый (значит: густой) получишь на том свете, когда сдохнешь.
-И тебе не долго придётся ждать этого… — отвечал первый.
-А ты уж совсем слюну распустил, осталось только в гроб положить.
-Ты думаешь, что тебя ещё в гроб положат?
Намёк на то, что после смерти голым в общую могилу бросят, задел другого за живое.
-Не скаль зубы, как шакал. Тебя не спрашивают, куда положат!
-Спрашивать-то нечего. И так известно!
-А тебе нечего зубы скалить!
-Катись ты колбасой!...
-И ты туда же!
И т.д.
Беспорядки, творимые при получении пищи, становились всё более и более невыносимыми. Когда стояли в очереди в колоннах, задние ряды начинали давить на передние: так как место, где стояли колонны, имело заметный уклон к кухням, то давка передавалась по инерции всё дальше и дальше вперёд и становилась сильнее, а когда она доходила до головы колонны, передние ряды, стоявшие лицом к лицу с полицейскими, не будучи в силах удержаться, отрывались от колонны и выскакивали вперёд.

Хулиганские элементы, которые на родине забавлялись тем, что подставляли ноги прохожим на тротуаре или плевали им на одежду, здесь, оказавшись свободными от государственных законов и лишённые каких бы то ни было религиозно-нравственных сдерживающих начал, давали волю своим звериным инстинктам; из-за них страдали тысячи других, по ним судили немцы об остальных и на них, как на наименее дисциплинированных, равнялись при установлении лагерного режима. Они не только воровали и грабили людей, но, из хулиганских побуждений, провоцировали полицейских на бомбёжки (избиение) пленных.
У меня иногда создавалось впечатление, что тут не обходилось и без провокаторов, старавшихся делать жизнь пленных возможно более тяжёлой. Мне приходилось наблюдать отвратительные случаи, когда несколько человек группой врывались в спокойно стоящий строй и, работая плечами, выталкивали людей под палки полицейских. Начиналась бомбёжка, причём полицейские били не тех, которые давили сзади, но тех, которые стояли и впереди; передние, спасаясь от бомбёжки, переходили в хвост, колонна расстраивалась, а затем строилась снова. Приходилось простаивать в очереди по 6 часов под дождём и ветром в воде и грязи. Люди стояли угрюмо, съёжившись, надев пилотки глубоко на лицо и засунув руки в рукава. Дожди залили водой весь двор, все углубления, все уборные ямы были под водой, невозможно было различить, где мелко, где глубоко. Во время бомбёжек люди бежали, как преследуемые звери, по грязи и по воде и часто падали в глубокие канавы и уборные ямы. При таких беспорядках некоторые наиболее отчаянные, быстро выпив свой суп (его пили, как воду), всё-таки становились вновь в колонну и брали второй раз; в результате, нередко последним в колонне не хватало супа — к ним часто принадлежал я, так как, не обладая ни большой физической силой, ни ловкостью, я не мог сопротивляться давлению сзади и заблаговременно переходил назад, чтобы не попасть под бомбёжку.

Мучительны были физические страдания, голод, холод, бессонница, но ещё сильнее были душевные муки, тоска по родным и дорогим людям, родным местам и сознание утраты их. Иногда далеко за лагерем мелькала фигура какой-нибудь женщины; глядя на неё, хотелось спросить: «Есть ещё люди, которые свободно двигаются на воле?». Мне казалось, что я уже целую вечность в лагере, и что этому никогда не будет конца. Часто ночью пленные, среди которых были представители всех профессий и занятий, в том числе артисты и певцы, чтобы разогнать сон пели сильным хором, и заунывные мелодии старинных русских народных песен, разрезая густую тьму ночи, расходились во все стороны в степь. Сердце сжималось от тоски, хотелось полететь на родину: сознание говорило, что ведь это так недалеко, ведь я ещё на своей земле… В то же время какой-то неуловимый голос шептал, что станет дальше, будет ещё хуже, под ногами будет чужая земля, будешь дышать чужим воздухом, будешь окружён чужими людьми… Иной раз тоска так сковывала сердце, что я начинал просить Бога, чтобы Он заступился за меня. «Боже», — говорил я, — «спаси меня от этих страданий, дай мне крылья, чтобы я мог полететь, дай мне крылья, дай мне крылья…», и ловил себя на том, что подымал руки вверх, воображая, что они — мои крылья, и ужасался при мысли, что начинаю терять рассудок.