"Мы все глядим в Наполеоны"
Apr. 9th, 2015 12:45 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
elena_2004Стрелков и другие фигуры.Что происходит с пешками и ферзем, когда их убирают с доски http://www.rusrep.ru/article/2015/04/04/strelkov-i-drugie-figuryi
— Не знаю, правильная ли ваша биография, которая есть в интернете. Но там написано, что вы закончили исторический факультет и после этого стали военным. Такое ощущение, будто вы решили перестать изучать историю и начать в ней участвовать. Так ли это?
Слева доносится смех.
— Нет! — протестует пресс-атташе Настя. — Игорь Иванович, вы хотите отвечать на такие вопросы из журнала «Крестьянка»?!
— Ну, понимаете, — говорит Стрелков. — Я всегда, с детства мечтал стать военным. Но не был наделен от природы сильным, хорошим здоровьем… еще и зрение здорово подпортил постоянным чтением. То есть варианты поступать в военно-политическое училище — потому что, не забывайте, это было советское время — как-то мне не очень нравились. Поэтому как бы я решил, что военная карьера такого рода мне неинтересна. Вот. А так я вообще-то мечтал стать военным, сколько себя помню.
Что касается — почему именно после окончания вуза. Ну, как сказать… Действительно это было время, когда все рушилось вокруг. Потому что рухнула великая держава, моя родина. И… Ну… Я просто не мог оставаться в стороне от того, что происходило. Я считал, что долг человека, который понимает гибельность происходящих событий, как-то во всем этом участвовать. При этом я, может быть, и не собирался еще на тот момент быть профессиональным военным. Тем более что и после событий в Приднестровье, в Боснии, и даже, если не ошибаюсь, после первой Чечни я еще занимался историей, на уровне исследователя. Посещал архивы. И писал научные статьи. Которые публиковались в малотиражных журналах — вот «Военная быль», выходил такой журнал в Москве, там много было опубликовано моих статей.
Ну, было какое-то распутье. То есть не было такого четкого ощущения, что надо быть военным. И делать историю. Естественно, как человек, который увлекался именно военной историей… причем историей в основном гражданской войны, по войне я писал диплом. Для меня это было, ну… Действительно, было желание вживую увидеть, как все это происходит. Почувствовать то, о чем я читал.
— Ваше желание реализовалось?
— Да… Это мое желание реализовалось. Более чем. Боле-е-чем…
— Но там, возможно, был какой-то подвох.
— В смысле?
— Вы в своем опубликованном дневнике писали, что есть синдром отравления порохом.
— Ну, во-первых, это писал еще достаточно молодой человек. Какой год-то? Девяносто четвертый, наверное, да? Когда я писал это. Или девяносто пятый… — вздыхает глубоко.— То есть сейчас бы я так не написал. То есть были какие-то вот штампы, которые воспринимались тогда и которые не воспринимаются сейчас. Понимаете, это же было время, когда были в обиходе такие понятия, как афганский синдром, чеченский синдром. Ну, война воспринималась обществом как нечто совершенно ненормальное. Это и есть ненормальное, да. Но с другой стороны, если смотреть на историю, то война не более ненормальное состояние человеческого общества, чем мир. Мир примерно столько же воюет, сколько, — глубокий вздох, — живет в мире, если на то пошло. Но именно в то время существовал этот принцип: лишь бы не было войны. Вот, все что угодно, лишь бы не было войны. Он считался аксиомой. Ну, для меня он и тогда не являлся аксиомой. Но какие-то рецидивы вот этого воспитания тогда еще были — может быть, это и выразилось в такой фразе: «синдром отравления порохом». Конечно, человек, прошедший реальную войну, реальные боевые действия, становится совершенно другим, чем был до этого. Это естественно. Но это не значит, что он становится ненормальным. Как его зачастую стремится представить пресса. Или человеческая… людская молва.
— Мне кажется, люди просто боятся тех, кто изменен войной.
— Да, — он снова становится ироничным. — Могут бояться. Да, могут и бояться. Почему нет, это нормальное явление. Просто… Во-первых, далеко не все люди способны воевать. И тем более воевать добровольно. То есть не по принуждению, не по мобилизации, а по своему решению. Людей, которые способны ради, ну, каких-то абстрактных, идеальных, идеалистических побуждений пойти… на смерть-то, собственно говоря, никто не идет, если так говорить. Но рискнуть жизнью всерьез — их пять процентов где-то в обществе таких.
— Они и делают историю?
— В общем, наверное, да. Если они попадают в нужное место в нужное время. Примерно так.
— Может, поэтому другие люди стараются держаться от этого подальше. Потому что когда происходит история, как правило, большинство страдает.
— Ну, в общем-то, можно и так сказать. Потому что вообще люди не очень любят масштабные изменения. Поскольку это разрушает их привычный уклад жизни. Зачастую при этом люди, которые участвуют в процессах, воспринимаются как виновники данных разрушений. Хотя очень часто эти пять процентов не являются виновниками даже близко. Просто они занимают активную жизненную позицию. Ну, например, если уж так говорить, то меня многие считают виновником того, что сейчас происходит на Донбассе. Я подчеркиваю, что ответственность и чувство вины — это совершенно разные вещи. Я не чувствую себя виновным за то, что там произошло, — он выпрямляется и говорит тверже. — Я считаю, что я поступал правильно, исходя из тех соображений, которые у меня были. Я и сейчас считаю, что поступаю абсолютно правильно. А вот ответственность — да. Имеет место быть. То есть я не могу от нее уклониться ни в коей мере. Поскольку принял активное участие в этих событиях. И в какой-то степени, ну… повернул их в определенное русло.
— То есть тот, кто делает историю, не решает, какой она будет?
— А кто решает, какой она будет? Дело в том, что… Мы даже сейчас толком не знаем, какие решения принимались. И нескоро еще узнаем. Узнаем ли вообще когда-либо? Не факт. Какие решения принимались в Вашингтоне по поводу Донецка? Какие решения принимались в Москве? Настоящие решения — не то, что выдается на-гора в телевизоры. Как виделась эта ситуация, допустим, из окон Белого дома или из Кремля? Но я совершенно уверен, что без… что в любом случае эти решения очень сильно, вольно или невольно, были откорректированы людьми, которые находились непосредственно на месте.
— Это ведь вопрос о роли личности в истории. Тот самый знаменитый вопрос из учебника в школе.
— Ну, да. Он стал знаменитым на самом деле только во время перестройки, — улыбается иронично. — И позже. Потому что до этого, как вы, наверное, знаете, во всех учебниках советских было: базис, который оказывает решающее влияние на историю. Соответственно, любые исторические события вызваны изменениями в базисе. И социально-экономическими причинами. Ну… в какой-то степени, да, конечно…
— Так что же правда? Личность на историю влияет?
— Конечно, влияет… Очень обидно и досадно, что на самом деле кроме Донецка и Луганска нигде не произошло столь же явных народных движений, народных революций. Это вызвано…
— Не хватило личностей?
— Ну, не было, да. Человеческий фактор сыграл свою роль. Ну, все еще впереди. Война только началась. Изменение мира, которое сейчас происходит, оно даже еще не в разгаре.
----
— Говорят, некоторые жители Славянска сейчас обижены на ополченцев. Потому что те не делились едой. Потому что ушли не предупредив. И потому, что стреляли из жилых кварталов, вызывая тем самым ответный огонь туда. Вы могли бы что-то им ответить?
— Ну, ничего не буду отвечать. Продовольствия у нас у самих было немного. Вот. Ополченцы явно не шиковали в смысле еды. С точки зрения того, что бросили не предупредив… Если бы мы всех предупреждали, то вообще бы оттуда никогда бы не вышли. Что касается жилых кварталов, то это не ихнее… Просто воевать так, чтобы всем угодить, — невозможно.
— Не знаю, правильная ли ваша биография, которая есть в интернете. Но там написано, что вы закончили исторический факультет и после этого стали военным. Такое ощущение, будто вы решили перестать изучать историю и начать в ней участвовать. Так ли это?
Слева доносится смех.
— Нет! — протестует пресс-атташе Настя. — Игорь Иванович, вы хотите отвечать на такие вопросы из журнала «Крестьянка»?!
— Ну, понимаете, — говорит Стрелков. — Я всегда, с детства мечтал стать военным. Но не был наделен от природы сильным, хорошим здоровьем… еще и зрение здорово подпортил постоянным чтением. То есть варианты поступать в военно-политическое училище — потому что, не забывайте, это было советское время — как-то мне не очень нравились. Поэтому как бы я решил, что военная карьера такого рода мне неинтересна. Вот. А так я вообще-то мечтал стать военным, сколько себя помню.
Что касается — почему именно после окончания вуза. Ну, как сказать… Действительно это было время, когда все рушилось вокруг. Потому что рухнула великая держава, моя родина. И… Ну… Я просто не мог оставаться в стороне от того, что происходило. Я считал, что долг человека, который понимает гибельность происходящих событий, как-то во всем этом участвовать. При этом я, может быть, и не собирался еще на тот момент быть профессиональным военным. Тем более что и после событий в Приднестровье, в Боснии, и даже, если не ошибаюсь, после первой Чечни я еще занимался историей, на уровне исследователя. Посещал архивы. И писал научные статьи. Которые публиковались в малотиражных журналах — вот «Военная быль», выходил такой журнал в Москве, там много было опубликовано моих статей.
Ну, было какое-то распутье. То есть не было такого четкого ощущения, что надо быть военным. И делать историю. Естественно, как человек, который увлекался именно военной историей… причем историей в основном гражданской войны, по войне я писал диплом. Для меня это было, ну… Действительно, было желание вживую увидеть, как все это происходит. Почувствовать то, о чем я читал.
— Ваше желание реализовалось?
— Да… Это мое желание реализовалось. Более чем. Боле-е-чем…
— Но там, возможно, был какой-то подвох.
— В смысле?
— Вы в своем опубликованном дневнике писали, что есть синдром отравления порохом.
— Ну, во-первых, это писал еще достаточно молодой человек. Какой год-то? Девяносто четвертый, наверное, да? Когда я писал это. Или девяносто пятый… — вздыхает глубоко.— То есть сейчас бы я так не написал. То есть были какие-то вот штампы, которые воспринимались тогда и которые не воспринимаются сейчас. Понимаете, это же было время, когда были в обиходе такие понятия, как афганский синдром, чеченский синдром. Ну, война воспринималась обществом как нечто совершенно ненормальное. Это и есть ненормальное, да. Но с другой стороны, если смотреть на историю, то война не более ненормальное состояние человеческого общества, чем мир. Мир примерно столько же воюет, сколько, — глубокий вздох, — живет в мире, если на то пошло. Но именно в то время существовал этот принцип: лишь бы не было войны. Вот, все что угодно, лишь бы не было войны. Он считался аксиомой. Ну, для меня он и тогда не являлся аксиомой. Но какие-то рецидивы вот этого воспитания тогда еще были — может быть, это и выразилось в такой фразе: «синдром отравления порохом». Конечно, человек, прошедший реальную войну, реальные боевые действия, становится совершенно другим, чем был до этого. Это естественно. Но это не значит, что он становится ненормальным. Как его зачастую стремится представить пресса. Или человеческая… людская молва.
— Мне кажется, люди просто боятся тех, кто изменен войной.
— Да, — он снова становится ироничным. — Могут бояться. Да, могут и бояться. Почему нет, это нормальное явление. Просто… Во-первых, далеко не все люди способны воевать. И тем более воевать добровольно. То есть не по принуждению, не по мобилизации, а по своему решению. Людей, которые способны ради, ну, каких-то абстрактных, идеальных, идеалистических побуждений пойти… на смерть-то, собственно говоря, никто не идет, если так говорить. Но рискнуть жизнью всерьез — их пять процентов где-то в обществе таких.
— Они и делают историю?
— В общем, наверное, да. Если они попадают в нужное место в нужное время. Примерно так.
— Может, поэтому другие люди стараются держаться от этого подальше. Потому что когда происходит история, как правило, большинство страдает.
— Ну, в общем-то, можно и так сказать. Потому что вообще люди не очень любят масштабные изменения. Поскольку это разрушает их привычный уклад жизни. Зачастую при этом люди, которые участвуют в процессах, воспринимаются как виновники данных разрушений. Хотя очень часто эти пять процентов не являются виновниками даже близко. Просто они занимают активную жизненную позицию. Ну, например, если уж так говорить, то меня многие считают виновником того, что сейчас происходит на Донбассе. Я подчеркиваю, что ответственность и чувство вины — это совершенно разные вещи. Я не чувствую себя виновным за то, что там произошло, — он выпрямляется и говорит тверже. — Я считаю, что я поступал правильно, исходя из тех соображений, которые у меня были. Я и сейчас считаю, что поступаю абсолютно правильно. А вот ответственность — да. Имеет место быть. То есть я не могу от нее уклониться ни в коей мере. Поскольку принял активное участие в этих событиях. И в какой-то степени, ну… повернул их в определенное русло.
— То есть тот, кто делает историю, не решает, какой она будет?
— А кто решает, какой она будет? Дело в том, что… Мы даже сейчас толком не знаем, какие решения принимались. И нескоро еще узнаем. Узнаем ли вообще когда-либо? Не факт. Какие решения принимались в Вашингтоне по поводу Донецка? Какие решения принимались в Москве? Настоящие решения — не то, что выдается на-гора в телевизоры. Как виделась эта ситуация, допустим, из окон Белого дома или из Кремля? Но я совершенно уверен, что без… что в любом случае эти решения очень сильно, вольно или невольно, были откорректированы людьми, которые находились непосредственно на месте.
— Это ведь вопрос о роли личности в истории. Тот самый знаменитый вопрос из учебника в школе.
— Ну, да. Он стал знаменитым на самом деле только во время перестройки, — улыбается иронично. — И позже. Потому что до этого, как вы, наверное, знаете, во всех учебниках советских было: базис, который оказывает решающее влияние на историю. Соответственно, любые исторические события вызваны изменениями в базисе. И социально-экономическими причинами. Ну… в какой-то степени, да, конечно…
— Так что же правда? Личность на историю влияет?
— Конечно, влияет… Очень обидно и досадно, что на самом деле кроме Донецка и Луганска нигде не произошло столь же явных народных движений, народных революций. Это вызвано…
— Не хватило личностей?
— Ну, не было, да. Человеческий фактор сыграл свою роль. Ну, все еще впереди. Война только началась. Изменение мира, которое сейчас происходит, оно даже еще не в разгаре.
----
— Говорят, некоторые жители Славянска сейчас обижены на ополченцев. Потому что те не делились едой. Потому что ушли не предупредив. И потому, что стреляли из жилых кварталов, вызывая тем самым ответный огонь туда. Вы могли бы что-то им ответить?
— Ну, ничего не буду отвечать. Продовольствия у нас у самих было немного. Вот. Ополченцы явно не шиковали в смысле еды. С точки зрения того, что бросили не предупредив… Если бы мы всех предупреждали, то вообще бы оттуда никогда бы не вышли. Что касается жилых кварталов, то это не ихнее… Просто воевать так, чтобы всем угодить, — невозможно.
